Главная » Статьи » Мои статьи

Чувство безбрежности как религиозно-эстетический феномен

                        Чувство безбрежности как религиозно-эстетический феномен

                                                                                            В.Н.Сагатовский

   Чувство безбрежности – так назвал я для себя где-то в 15-16 лет особое переживание, которое давало мне ощущение счастья и мирило с жизнью в самых трудных ситуациях. Когда я пытался рассказать близким людям, что это такое, понимания не встречал. В первом моем сборнике стихов (Обрыв в голубизну, Симферополь. 1991) эти два слова послужили заголовком того раздела, в котором я выразил самую суть своего отношения к миру. Но понимания тоже не встретил: так, мол, «воспевание природы». Но, если я сам знаю, что это такое, то зачем пытаться объяснять это другим? Во-первых, одно дело знать в смысле обладать, а другое - отрефлектировать так, чтобы найти место этого феномена среди других сущностных (или претендующими стать таковыми?) характеристик человеческого бытия; ведь именно в этом собственное дело философа. Во-вторых, словесное объяснение не заменит непосредственное обладание, но поможет непредубежденному человеку понять, о чем идет речь. К тем же, кто уверен, что недоступное их переживанию и/или пониманию, вообще «не может быть, ибо не может быть никогда», я, понятно, не обращаюсь.

   Чувство безбрежности – это переживание сопричастности к миру, взаимопроникновения мира и моего я: «Все во мне и я во всем». Но что понимать под миром? Для человека сугубо социализированного, подменившего в себе природную естественность искусственно созданной системой социальнозначимых знаков, доступна сопричастность лишь к социальной общности: от «передового человечества» до тусовки, ставшей референтной группой. Для верующего речь идет о сопричастности к Богу, стоящему вне мира и над миром и противостоящего царству князя мира сего. Для субъективиста-индивидуалиста возможна лишь сопричастность к собственным внутренним глубинам, которые, как правило, содержат в себе и социальные знаковые системы, перешедшие в подсознательное, и, порой, самые грубые проявления животных инстинктов; причем все это перемешивается  ориентацией на аутизированно-эгоцентрическое самовыражение. Все три варианта не мои, особенно третий и первый. Я не склонен растворяться ни в обществе, ни в Абсолюте, ни тем более в  себе любимом.

   Легче всего было бы сказать, что мой мир, мое всё – это Природа. Но Природа не как нечто противостоящее Обществу и Богу, и второсортное по отношению к ним. И не как «неиспорченная» человеком естественная реальность в духе Руссо. О той, что я вижу,

лучше всего сказать известными совами Тютчева:

Не то, что мните вы, природа.

Не слепок, не бездушный лик.

В ней есть душа, в ней есть свобода,

В ней есть любовь, в ней есть язык!

Я согласен с Тейяром де Шарденом в том, что на любом уровне бытия существует «сокровенное внутреннее вещей».

Но всегда ли эта сокровенность, эти душа и свобода таковы, что возникает желание быть к ним сопричастным? Иначе говоря, если вспомнить принцип благоговения перед жизнью А. Швейцера, то можно ли испытывать благоговение по отношению к холерным вибрионам? Если рассмотреть под микроскопом то, чем мы восхищаемся, то… Я вижу такой выход из этой дилеммы:

Поразительно и заразительно

Устройство бытия:

Изнутри и извне паразиты,

Посередке несчастное «я».

 

Но иначе взглянешь когда ты, -

Удивительно жизнь хороша:

В этой жизни леса и закаты,

И в единстве в ней дух и душа.

 

Не расстраивайся, что поделать –

Всюду рядом добро и зло.

Если понял это, то смело

Полагай, что тебе повезло.

 

И в какой круговерти ты б не был,

Ты во власть не отдашься судьбе.

Образ моря и звездного неба

Постоянно пребудут в тебе.

Чувство безбрежности, таким образом, выражает сопричастность не всему, чему угодно, но  сторонам бытия, образующим гармонию, «становящееся всеединство» (Вл. Соловьев), так что человек любит этот мир, ощущает себя не претендующим на власть над ним, но его органической частицей. Он укоренен в этом мире, он не одинок в нем, не «заброшен» в него.  И, если я в нем, а он во мне, то, естественно: « И своего к тебе пристрастья я скрыть не в силах, мать- земля» (Ф.Тютчев).

   Онтологической основой чувства безбрежности является, во-первых, признание всеобщей одушевленности бытия, рассмотрение субъективной реальности или идеального как его всеобщего атрибута. В любом сущем в той или иной форме имеет место определенная информационная программа, а в глубине её заложена определенная «сокровенная» направленность. Во-вторых, на любом уровне бытия существует различие между добром и злом, как, соответственно, ориентациями на гармонию или её разрушение во имя самоутверждения. Разумеется, здесь не идет речь о сознательном выборе.

   Точно также само это чувство не является выводом, опосредованным  осознанием названных онтологических предпосылок. Оно - непосредственное выражение общей жизненной направленности обладающего им субъекта. Следовательно, имея объективные онтологические предпосылки, оно само по себе является не онтологическим, а, скорее, эстетическим феноменом.

   Специфика эстетического отношения к действительности заключается в том, что в нем в символической эмоционально-образной форме выражается отношение к жизни в целом. Вы можете не отдавать себе отчет, почему вы предпочитаете эту музыку, почему вам близок этот  поэт, почему в  собственной деятельности вы выстраиваете именно этот «дизайн» (если это, конечно идет от души, а не от следования моде и престижу), но именно так проявляется ваш эстетический вкус, за которым стоит – опять-таки, совсем не обязательно осознанное – ваше общее жизненное кредо. Вот есть два прекрасных лирических поэта – А.Фет и И.Бунин. Но второй из них мне очень близок, а первый – в целом нет. Почему?

Бунин:                                                                                                                                                

Жизнь зарождается в мраке таинственном,

Радость и гибель ея

Служат нетленному и неизменному –

Вечной красе бытия.

День вечереет, небо опустело,

Гул молотилки слышен на гумне…

Я вижу, слышу, счастлив. Все во мне.

И потому:

Такая тишина была, что в ней был слышен голос Бога.

Фет:

Но если жизнь – базар крикливый Бога,

 То только смерть – его бессмертный храм.

Из стихотворения «Среди звезд»:

В венцах, лучах, алмазах, как калифы,

Излишние средь наших нужд земных,

Незыблемой мечты иероглифы,

Вы говорите: «Вечность мы, - ты миг.

 

Вот почему, когда дышать так трудно,

Когда отрадно так поднять чело

С лица земли, где все темно и скудно,

К нам,  в нашу глубь, где пышно и светло».

   У Бунина  пантеистическое единство духовной основы бытия и его частных проявлений, он любит этот мир. У Фета традиционно-религиозное противопоставление  грешного земного мира и царства вечности; таким образом,  мир раздроблен. И хотя, как поэт, Фет не может не видеть и не прославлять красоту, являющуюся в мире, подверженном смерти, это обязательно сопровождается элегическим, а часто и прямо трагическим переживанием неподлинности того, что не вечно. Надо ли говорить, что синтонность моему чувству безбрежности я вижу в мировоззрении Бунина, а не Фета? В виду неоднозначности толкования термина «мировоззрение», приходится уточнять, что я имею в виду не научную картину мира и не систему социально-политических взглядов, но именно общее отношение человека к миру, понимание своего места в нем (совсем не обязательно выраженное в понятиях).

   Предельно кратко, суть чувства безбрежности заключается в названии одной моей книги, которую не пришлось опубликовать: «Мгновенно-вечный мир души». В каждое мгновение индивидуальная душа способна пережить свое единство с духовной основой бытия. Если бы реализация такой возможности стала бы скорее правилом, чем исключением, мир превратился бы, говоря словами Н.Федорова, во «внехрамовую литургию». Тут уже через эстетическое явно просвечивает религиозное, но об этом чуть позже. Анализируя переживание, выраженное в стихотворении Тютчева «Тени сизые смесились…» (оттуда эти строки: «Все во мне, и я во всем»), С.Л. Франк писал: «В этом состоянии «душа» т.е. непосредственное самобытие, просто слито с бытием в его всеобщности непосредственности в одно… необозримое целое… Такие состояния суть явные свидетельства того, что что-то в нас действительно проистекает из этой темной бесконечности исконно-непосредственного бытия вообще и образует с ним единство» (Франк С.Л. Непостижимое //Франк С.Л. Сочинения. М., 1990. С. 331).

   Однако «мгновенность» задается не только состоянием индивидуальной души, но и тем объективным окружением, в котором она пребывает. И присутствие вечности переживается не только непосредственно в душе, но и в тех явлениях,  вещах, событиях (в их «сокровенном внутреннем»), которые она отражает и в которых она выражается. Таким образом, чувство безбрежности – это принятие и любовь к полноте бытия, как единству субъективной, трансцендентной и объективной реальности (души, духа и материи). Это переживание гармонии, пронизывающей мир, несмотря на все его противоречия. Душу негармоничную и не видящую смысла в стремлении к гармонии такое переживание (насколько она вообще может о нем судить) раздражало бы своей «утопичностью» и «абстрактностью», никакой красоты она бы в нем не увидела. То ли дело экстрим, наслаждение новизной и прочие тусовочные прелести…

    Сошлюсь  на некоторых других авторов, которым описываемое мной чувство не было чуждо. Вот описание того, что пережил однажды Даниил Андреев, ночуя в глубине брянских лесов: «И когда луна вступила в круг моего зрения, бесшумно передвигаясь за узорно-узкой листвой развесистых ветвей ракиты, начались те часы, которые остаются едва ли не прекраснейшими в моей жизни. Тихо дыша, откинувшись навзничь на охапку сена, я слышал как Нерусса струится не позади, в нескольких шагах за мною, но как бы сквозь мою собственную душу… Торжественно и бесшумно в поток, струившийся сквозь меня, влилось все, что было на земле, и все, что могло быть на небе. В блаженстве, едва переносимом для человеческого сердца, я чувствовал так, будто стройные сферы, медлительно вращаясь, плыли во всемирном хороводе, но сквозь меня; и все, что я мог помыслить и вообразить, охватывалось ликующим единством. … Все было во мне той ночью, и я был во всем… Светом иным никогда мной не виданным, пронизано было все это, - все, плывущее сквозь меня и в то же время баюкавшее меня, как дитя в колыбели, со всеутоляющей любовью» (Андреев Д. Роза мира. М., 1993. С. 47). Он называет такое состояние «прорывом космического сознания», отличая его от чувства всеобщей гармонии, испытываемой при общении с природой: «Состояние это заключается в том, что Вселенная – не Земля только, а именно Вселенная  - открывается как бы в своем высшем плане, в той божественной духовности, которая её пронизывает и объемлет…» (Там же. С. 46).

   Допускаю, что испытанное Д.Андреевым, является высшей формой переживания единства с миром.  Но, может быть, и не столь яркое, но, по сути, аналогичное состояние

способно возникнуть в душе человека, ориентированного на гармонию с миром, и в самых, казалось бы, будничных ситуациях. Только оно снимает эту будничность, преобразует её в нечто совершенно иное. М. Пришвин называл это чувством «родственного внимания» к природе, и оно могло быть вызвано, как мы видим в его миниатюрах, любым – но осуществленным с любовью – наблюдением. Неутомимый ходок, не мысливший себе жизни без постоянного общения с природой, Г. Торо записывает в своем дневнике: «Тонко чувствующая душа улавливает во вселенной присущий ей постоянный музыкальный такт, совпадающий с её собственным тактом» (Цит. по: Клумпьян Х.Д., Клумпьян. Х. Генри Дэвид Торо. Челябинск. 1999. С. 235). «Эх, я бы гулял, сидел бы и спал, испытывая чувство благоговения перед природой!  - признается он в другом месте – Если бы я только мог молиться – вслух или про себя, когда брожу вдоль ручья, молиться так же радостно, как поют птицы! Я, кажется, обнял бы землю от радости…» (Там же. С. 285).

   И, наконец, мои собственные поэтические строки:

Я бежал – нет  - летел,

Словно птица, подбитая пухом,

Темным утром осенним

В синеву на рассвет.

И ловил я и глазом, и кожей, и слухом

Ветерок, очертания туч, смутный свет,

Шелест листьев, шуршащих под моими ногами,

И речного тумана, травьих рос холодок,

Тишину, что Земля собирала лесными ночами, -

Все, к чему прикоснуться душою и телом я мог.

 

Пусть всегда будет в жизни все ладно и просто –

Путь ручья, рост травы, или бег, или стих.

Я хотел бы кружиться с тобою, о Космос,

Сохраняя свой ритм растворяемым в ритмах твоих.

Болотце у лесной опушки.

Слегка колышется тростник.

Как две огромные лягушки,

Торчат затопленные пни.

 

Едва заметное оконце,

Болотце малое, - меня

Запечатлей, как небо, солнце,

Как тишину лесного дня.

 

Не потревожу, не нарушу,

Навеки миг остановлю.

Войду в твою лесную душу,

А ты уже вошло в мою.

Это

Озеро. Заросшая землянка.

Милые, родимые места.

Рдеет земляничная полянка.

Жук ползет по желобу листа.

 

Было ли, что я когда-то не был?

И могло ли это все не быть?

И зовет травинкою и небом

То, что не назвать и не забыть.

 

Это было. Это вечно будет.

Это не сотрет ни жизнь, ни смерть.

Бытие – всегда. Проходят будни.

Этой правде без оглядки верь.

   В этих стихах моя душа сопричастна окружающему миру, другим душам и тому, что «не назвать  и не забыть» - духовной основе бытия. В чем выражается гармония этих начал – то для меня и прекрасно. И если такое чувство живет в душе, то зачем мне суетно искать счастья через власть, богатство, развлечения и т.п.?

Счастье дано от природы.

Счастье не надо искать.

Надо в любые невзгоды

Счастье свое сохранять.

   Стремление к гармонии исключает абсолютизацию роли одного из участников гармонического взаимодействия и развития. Для дисгармоничных культур и личностей обязательно что-то объявляется самым главным: все для преобразования объективной реальности, все для самовыражения индивидуальности, все для слияния с истинным миром духа. Чувство безбрежности, как выражение эстетики гармонического взгляда на мир и отношение к нему человека, не предполагает слияние ради слияния. Речь идет о «растворении» с сохранением своего индивидуального начала. Примерно как принцип вненаходимости в Бахтинском понимании диалога культур: сопережить иное, но не потерять при этом себя. Переживание чувства безбрежности – не средство ухода от реальности, не способ сделать её безразличной, а себя безответственным; это чувство позволяет произвести «подзарядку», приобщившись к мировому единству, чтобы затем  совершенствовать и себя и это единство. Переживание и сохранение непосредственно данного счастья (а уж если не дано, то ничего не поделаешь) не исключает, но способствует достижению того счастья, которое дается в деятельности. Чувство безбрежности – не нирвана, но один из моментов целостной жизни здесь и сейчас. Важно провести грань между тем, что оно действительно позволяет встать выше суеты сует, и соблазном видеть только в нем такую истину, которая в пределе смывает грани между добром и злом и оправдывает взгляд свысока (или с позиций полного нейтралитета) на все, что за его пределами. А такая опасность, как мне представляется, присутствует в размышлениях типа тех, что так характерны, к примеру, для Д. Кришнамурти или в некоторых практиках дзэн-буддизма.

   Я пытался показать, что рассматриваемое чувство является эстетическим выражением мировоззренческого кредо развивающейся гармонии. Но в приведенных выше текстах явно прослеживается и момент религиозной проблематики, поскольку речь идет о «глубинном общении» (Г.С. Батищев) души и Духа. В традиционной трактовке это проблема отношения человека к Богу. Религиозное чувство глубже обычных эстетических переживаний, поскольку в нем не просто выражается в специфической форме общее отношение к жизни определенного субъекта, но сам Дух дает о себе знать «на донышке» нашей души. Однако, в чувстве безбрежности, как я его описывал, присутствует и этот момент. Чтобы разобраться в этой непростой ситуации, надо сказать несколько слов о различии между традиционной религиозной верой и «религиозным чувством» как «философской верой» (отношением экзистенции к трансценденции) в терминологии К.Ясперса.

   Различие заключается в том, что традиционные верования делают акцент на сверхъестественной природе Духа, на принципиальном признании чуда и тайны и  безусловного авторитета  откровения. Религиозное же чувство «философа» (как сказал бы, наверное, Л.Шестов) ограничивается  признанием того, что  экзистенции дается непосредственное чувство присутствия трансценденции, но без приписывания последней каких-либо предикатов: последовательно апофатическая позиция. Традиционный Бог – это сверхсубъект, стоящий над миром и создающий его. В религиозном чувстве мировая духовность как бы разлита в этом мире, и её присутствие (а не сознательное творчество) задает целостность и гармонию для тех, кто ей сопричастен. Обычно такой подход трактуют как пантеизм и приводят соответствующую контраргументацию.

   Не вдаваясь в этот вековой спор, попробуем защитить наш «пантеизм», сравнив генезис традиционной религиозной веры и «философского» религиозного чувства. Традиционные религиозные представления социогенны и антропоморфны. Люди нуждаются в утешении и компенсации, в надежде и вере в существование абсолютных оснований высшей справедливости, нравственности и всезнания. И представления о носителе этой неколебимой основы подсознательно и сознательно конструируются по аналогии с самим человеком. Непосредственным  может быть лишь переживание присутствия в душе высшего духовного начала. Но всякая попытка расшифровать «мудрость молчания» об этом начале в словах и конкретных представлениях неизбежно порождает мифологию. А затем происходит «переворачивание»: не Бог похож на человека (только всеблагого, всезнающего и всемогущего), но человек создан Богом по своему образу и подобию. Совсем не абсурдно допущение для любой конечной части Вселенной, что она создана неким суперсубъектом: скажем, Большой врыв как его эксперимент. Подобная гипотеза может быть в принципе подтверждена или отвергнута наукой, но причем тут религиозная вера? Ощущать в себе присутствие невыразимого, но исключительно значимого для целостности человеческого бытия, это одно, а пытаться увидеть его и рассуждать о нем – совсем другое.

   Религиозное чувство, как непосредственное переживание присутствия вечного в мгновенье, Духа в душе, трансценденции в экзистенции, я думаю, является природным, или, может быть, «сверхприродным» даром. Социальные условия могут лишь способствовать его проявлению или тормозить его. Представим себе раба на галере или медитирующего йога.… Другой вопрос, что присутствие такого дара может подвигнуть человека любой эпохи, и принадлежащего к любой социальной общности (в том числе по уровню образованности) и общественной формации, подвигнуть на резкое изменение своего статуса. Тютчев имел возможность жить так, чтобы

Бродить без дела и без цели.

И так случайно, на лету

Набресть на свежий дух синели

Или на новую мечту.

 Кольцов, работавший в лавке своего отца,  такой возможности не имел, и все же внутренняя потребность отдаться духовной жизни взяла верх. Маркс надеялся, что свободное время даст людям возможность свободного творчества, но что мы видим в так называемом «обществе потребления»: разврат и распад вместо духовного развития, ибо отнюдь не всем оно потребно.

  Мне могут справедливо возразить, что от проблем религиозного чувства меня унесло куда-то в сторону, я заговорил об эстетической духовности, о духовности творчества, что не равнозначно духовности религиозной. Но вспомним общую задачу данной статьи: понять чувство безбрежности именно как религиозно-эстетический феномен. Конкретные эстетические переживания и суждения вкуса в снятом виде  выражают общее отношение человека к миру, но, так сказать, по частям, по частным поводам. В принципе можно по нашим вкусам реконструировать наше мировоззрение, даже если оно существует в самой неразвитой и далекой от рефлексии форме. Но сами по себе конкретные суждения такого рода подобной цели не имеют в виду. Так поэт может писать о красоте любимой женщины или пейзажа, об отвратительности социальной несправедливости и т.д. Совсем иначе обстоит дело в том жанре, который получил наименование философской поэзии. А в данной статье приводились строки именно из этой области. И не случайно, ибо только на таком уровне эстетическое отношение к действительности вплотную подходит к вопросу об отношении нашей души к миру в целом, к его духовной основе и материальным проявлениям. И если это отношение имеет характер чувства безбрежности, то эстетическое переживание такого уровня, как мне видится, непосредственно выражает в себе религиозное чувство. Это переживание, как и религиозное чувство  и непосредственно и бескорыстно. Человек чувствует в себе нечто и это возвышает его до принятия мира, любви к нему, укорененности в нем. Он не утешает себя мифологемами, не умоляет ни о помощи, ни о спасении. Он эту помощь уже имеет и, зная свое родство с миром, готов получить то, что  заслуживает по делам своим.

   Человек как природное существо (тезис) подвергся отрицанию в процессе социализации (как в истории, так и в индивидуальном развитии); естественное преодолевается, переплавляется и подчиняется искусственно спроектированному (антитезис). На этом уровне человек чужд и враждебен природе. Последняя чаще дает о себе знать только непристойными прорывами животности. Любовь к природе воспринимается как нечто сентиментальное и второстепенное для делового прагматика; в лучшем случае она фон для победы в соревнованиях или встречи на пикнике. Чувство безбрежности мне представляется шагом к синтезу природного и социального, естественного и искусственного, позиции сопричастности к миру как органической части к своему целому  и неизбежной для социального существа позиции преобразователя, созерцания и совершенствования. Человека, способного чувствовать таким образом,  не прельщают лавры конкурентоспособного и развлекающегося победителя. Мир для него не арена и не сцена, но Храм, в котором он готов служить, а не успешно функционировать.  

 

 

 

 

Категория: Мои статьи | Добавил: Sagatovskij (18.07.2013)
Просмотров: 448 | Рейтинг: 0.0/0
Всего комментариев: 0
Имя *:
Email *:
Код *: