Персональный сайт В. Н. Сагатовского

 «Таинственная страсть или трюкачество»?

(о судьбах искусства в современном мире)

                                                                                                          В.Н.Сагатовский

   «Таинственная страсть» - таково название последнего романа Василия Аксенова. Речь там идет о судьбах шестидесятников – известных поэтов, прозаиков, художников, артистов и тех,  кто был около них.  Множество страстей одолевает этих людей, но,  если я верно понял автора, то стержневыми оказываются стремление к творчеству и свободе. А эпатаж, пьянство, беспорядочный секс и матерщина – это уже от ущемленности в удовлетворении главных страстей. Жизнь такая «совковая», ну что тут поделаешь…

   Конечно, богемность с давних пор была присуща художественной среде. И неудовлетворенность обыденщиной – тоже. Однако в 60-е годы в России (а на Западе намного раньше) в искусстве проявились такие тенденции, развитие которых в наше время ставит вопрос о том, сохранится ли вообще в жизни общества искусство, так сказать, в классическом его понимании. Что я имею в виду? – Определенную эволюцию представлений о «главных страстях» - творчестве и свободе. 

   В Новое время для развития искусства было характерно превращение его в профессиональную деятельность и возрастание числа лиц, в эту деятельность вовлеченных. В России, к примеру, становление писательства в качестве профессии отчетливо ощущалось во времена Пушкина, но таких профессионалов были ещё единицы. В Серебряный век это число возрастает, а в советский период  в данной сфере происходит подлинное «восстание масс». Одна из тенденций, сопутствовавших росту количества профессионалов, метко схвачена в одном анекдоте. Докладчик на собрании членов Союза писателей подчеркивает: «До Революции  в Тульской области был один писатель, а теперь их 300». Вопрос из зала: «А кто был этот писатель?». Ответ: «Лев Толстой».

   Естественно, в такой ситуации не могли не меняться представления о художественном творчестве. У истоков всегда стоят пассионарии, которые просто не могут не выразить себя в искусстве. Они созданы для этого. И, главное, им есть, что выразить, кроме претензий на самодемонстрацию и жажды славы. Но родоначальникам стилей  дана и способность на то, как выразить это что. Говоря традиционным языком, содержание и форма находятся у них в гармонии. Для таких людей искусство есть, вспоминая Пушкина,  принесение «священной жертвы Аполлону» (содержание).  Но принесение жертвы не может быть уподоблено обыденному приготовлению пищи (форма). И пусть  за пределами своего служения, когда «молчит его святая лира», «среди детей ничтожных мира, быть может, всех ничтожней он». Тот же Пушкин не был чужд мелким страстишкам своего времени и круга. Он мог в частной беседе или письме сказать гадость о женщине, и, наверное, владел нецензурщиной не хуже современных «мастеров» этого жанра. Но ему и в голову не могло придти именно в подобном «самовыражении» видеть «свободу  творчества». Современный пофигист скажет, что его, мол, ограничивал традиционный этикет. Да нет же – ему просто было, что сказать, и он умел как сказать. Было свое видение мира и свой способ его передачи другим.

   Но это видение мира, как содержание творчества,  у разных творцов, стоящих у истоков, имело как нечто общее, так и существенно отличающееся. Общее в том, что жизнь в её повседневной, «так уж сложившейся» данности не удовлетворяла их, и они, так или иначе,  стремились в своем творчестве создать новый более совершенный мир.  Оговорка же «так или иначе» свидетельствует о различиях. Во-первых, существующая действительность либо подвергалась критике, либо её старались просто в упор не видеть, уходить от неё (как сказал в начале Х1Х столетия Перси Биши Шелли: «Мол, как хотите господа: раз вы сюда – так я туда», а вначале ХХ века ещё более резко Константин Бальмонт: «Я ненавижу человечество. / Я от него бегу спеша./ Мое единое отечество - / Моя пустынная душа»). Во-вторых, одни хотели и надеялись, что их воображаемый прекрасный мир сможет способствовать и совершенствованию того, с чем реально приходилось иметь дело. Другие же по различным причинам  в это либо не верили, либо просто в этом не нуждались, вполне удовлетворяясь созданным ими миром воображаемым. Итак, мы видим творчество как самовыражение, содержащее в себе внутреннюю потребность совершенствования бытия и творчество как самовыражение, безразличное к этому бытию (только бы не мешали). Развитие этих тенденций резюмировалось в творчестве как ответственном поступке (неповторимом событии вхождения в бытие по М.М. Бахтину) и  в творчестве как игре. Соответственно и свобода понимается как свобода для - жертва во имя совершенствования мира или как свобода от – всякой ответственности перед эти негодным миром, и жертва во имя моего самовыражения, напротив, требуется от других: «Быть может, все в жизни лишь средство / Для ярко-певучих с стихов» (Валерий Брюсов). Грубо говоря, хоть само это бытие для меня чуждо, но в славе за свое самовыражение и в средствах для своего существования я  нуждаюсь и весьма.  («Фи, как примитивно!». Но это так).

   Но разве эти полюса абсолютно исключают друг друга? Нет, конечно. Взаимоисключение имеет место лишь при определенном понимании игры. Как «свободное проявление сущностных сил человека» (К.Маркс) игра есть непременное условие творчества. Но творчество в целом она собой заменить не может, ибо совершается не в пустоте. Не будет подлинного новаторства без «внутрилабораторной» свободной игры со смыслами и техникой их воплощения.  Ибо искусство не просто иллюстрирует правильную мысль и «отражает действительность», но рождается в переживании индивидуального,  от сердца идущего отношения автора к жизни. И это переживание и рождение неизбежно пропускается, если говорить о поэзии, через нахождение неповторимой ритмики, сочетание звуков, неожиданные рифмы, ассоциации, с наибольшей глубиной и яркостью раскрывающие авторское самовыражение. Но никакая яркость и неповторимость не заменит направленность переживания. Большому поэту есть, что сказать, но это не перескажешь в прозе, а то, что «со мною рифмы запросто живут» (Пушкин) делает это самовыражение поэзией.

   Однако, по мере увеличения притока в искусство масс людей, иным начинает казаться, что все уже сказано, темы и приемы исчерпаны великими предшественниками, а громко и по-своему выразиться  и прославиться ну очень хочется. К тому же возрастает профессиональное мастерство и, в случае отсутствия особого внутреннего содержания, начинает казаться, что все дело в особых приемах. И тогда уже стихи не столько рождаются, сколько «делаются».  Способствует этому и превращение искусства в профессию. Пишется - не пишется, а  поддерживать свое реноме и кушать требуется всегда. Это Лев Толстой  или Тютчев могли писать или не писать, а 300 членов писательской организации так рассуждать не могут. Мы ещё вернемся  к поиску выхода из такой ситуации. А сейчас добавим ещё один важный момент, безусловно повлиявший на характер развития искусства  в советской России. Это убогое и чисто утилитарное представление о содержании и роли искусства, присущее коммунистическому руководству.

   В.Аксенов в своем романе описывает выступление Н.С. Хрущева на встрече с писателями в 1963 году.  Хрущев цитирует в качестве образца  пролетарского поэта Павла Махиню, который «весь Донбасс вдохновлял своими стихами:  Рабочий класс – большая сила. / Он добывает нам углей. / Когда отчизна попросила, / Трудись для родины смелей». Да, надо признать, что у большевиков не было внятной гуманитарной программы, им было не до этого. А общекультурный и эстетический уровень руководства снижался о лидера к лидеру. Наверное, Ленин все же такие бы стихи не стал приводить в качестве примера для подражания. Но в том, что искусство должно быть служанкой агитпропа он не сомневался, и, конечно же, рассуждения типа «Красота спасет мир» не воспринимались им всерьез. В 20-е годы кто угодно мог заявлять, что именно его эстетические взгляды соответствуют программе коммунистического переустройства общества. Только к середине 30-х  Сталин «навел порядок» с помощью идеи социалистического реализма и создания единой писательской организации. И хотя сам он писал в юности неплохие стихи, собственной эстетической программы у него не сформировалось и отойти от чисто прагматического подхода к искусству он не мог. О культуре последующих руководителей, понятно, говорить просто не приходится.

   Но следует ли отсюда, что до появления «мальчиков» 60-х годов  в советском обществе уровень искусства соответствовал уровню руководства? Разумеется, нет. Каждый работающий в той или иной области отлично знал те ограничения, нарушать которые было рискованно или бесперспективно. Сошлюсь на свой опыт. Как философ я понимал, что нельзя критиковать ограниченность марксизма и материализма вообще или «проповедовать идеализм». Я это и не делал и даже не надеялся, что когда-нибудь при жизни удастся опубликовать все, что хотелось бы. Но и в заданных пределах хватало простора для творчества. И поверьте мне, лучшие результаты советской философии были гораздо выше, чем общее состояние нынешней российской философии, когда существует полная свобода самовыражения. Только вот выражать многим оказалось просто нечего. Аналогично обстоит дело и с искусством. Как поэт я знал, что мои стихи об общении души и духа, о слиянии с космосом и тем более о неприятии постылой и лицемерной обыденщины опубликованы быть не могут. Я и не пытался. Но поэты с другим диапазоном переживаний имели возможность публичного самовыражения. Возьмите, к примеру, таких разных поэтов как Александр Твардовский и Степан Щипачев. Разве они не нашли приемлемой для себя и значимой для других сферы самовыражения?

   Можно было занять четыре  позиции. 1. Создавать позитив в пределах существующих ограничений. 2. Вообще отказаться от публичного творчества в идеологически значимой сфере и заняться чем-то другим, а то, что не можешь не написать, складывать в стол. 3. Протестовать, рискуя всем. 4. Создать себе известность на основе дозволенного, в то же время эпатажно «протаскивая» официально не одобряемое, но служащее популярности в читающей и слушающей публике. Шестидесятники, о которых рассказывается в «Таинственной страсти», избрали последний путь.

   Это были люди, не лишенные таланта, и что-то из сделанного ими, конечно останется. Песни Р. Рождественского, искренняя лиричность строк Е.Евтушенко типа «Идут белые снеги…», бардовская лирика Б.Окуджавы  (хотя первым бардом был не он, а Новелла Матвеева, но, увы, она не попала в соответствующую «обойму»)… Однако карьера Рождественского и Евтушенко не состоялась бы, не будь в их произведениях полно официально одобряемой риторики. Теперь, я думаю, очевидно, несоответствие клятв в верности Революции в поэзии Евтушенко его подлинному внутреннему настрою. Искренней там была только демонстративная самореклама. А было ли у поэтов-шестидесятников за душой нечто такое, что имело принципиальную новизну? И чем объяснялась их массовая популярность?

   На первый вопрос я отвечаю отрицательно. Это не были большие поэты, открывшие свою неповторимую тему,  выразившие действительно новый взгляд на жизнь и сказавшие свое Слово, вошедшее в сокровищницу великой русской культуры. О Есенине, допустим, можно было сказать, что это орган  для выражения русской природы.  Попробуйте поискать аналогичные формулировки для Евтушенко или Вознесенского – не получится. Популярность им создавали  оригинальность формы, напор и вплетенная в общую ткань стиха протестность. О специфике последней  в литературе того времени стоит поговорить подробней.

   Наиболее ярко и открыто протест звучал в песнях Владимира Высоцкого: «Нет, ребята, все не так, / Все не так, ребята. / И не церковь, не кабак - / Ничего не свято». Он был универсален в том смысле, что самые разные люди могли почувствовать глубинный резонанс с его песнями. Для меня, например, только что процитированные строки, да «Лучше гор могут быть только горы…». Для кого-то песни о войне написанные так, будто он сам пережил это. А для кого-то и «Где мой черный пистолет…». Но в контексте данной статьи  я хочу обратить внимание лишь на один нерв его творчества: гиперболизм протестности. Все не так. Ну а как надо? Чего, прежде всего, не хватает? Ну, конечно же: свободы. И вот тут получается парадокс. «Идет охота на волков…»  и каждый, услышав эту песню, именно себя представляет загнанным волком. Хотя не исключено, что на самом деле он может быть всего лишь шакаленком.

   Одной из черт советского общества в силу известных причин стало распространение криминальных нравов (хотя по сравнению с нынешней ситуацией это был ещё детский лепет). И вот вроде бы цивилизованные городские мальчики были тоже не прочь побаловаться блатной «романтикой», представить себя, как теперь говорят, тоже «крутыми», окрасить свой «протест вообще» в приблатненные формы. Для меня это всегда было неприемлемым и, прежде всего, - эстетически. Высоцкий же сумел войти в резонанс и с таким настроем. Приведу отрывок из одного его стихотворения, а потом тот комментарий, данный по поводу такого настроя Юрий Визбор (туристские песни которого я очень люблю). В.Высоцкий: «Я в деле и со мною нож, / И в этот миг меня не трожь! / А после я всегда иду в кабак. / И что бы кто не говорил - / Я сам добыл и сам пропил, / И дальше буду делать точно так! / Ко мне приходит человек / И говорит: - В наш трудный век / Таких, как ты, хочу уничтожать! / А я парнишку наколол - / Не толковал, а запорол, / И дальше буду так же поступать!».  Ю.Визбор: «Откуда взялся этот хриплый рык? Эта мужская глотка? Это пришло от силы. От московских дворов, где сначала почиталась сила, потом – все остальное. Он был рожден от силы, страсти его недвусмысленные, крик нескончаем. Он был отвратителен эстетам, выдававшим за правду милые картинки сочиненной ими жизни. Помните: «…А парень с милой девушкой на лавочке прощается». Высоцкий – «Сегодня я с большой охотою распоряжусь своей субботою». Вспомните дебильное: «Не могу я тебе в день рождения дорогие подарки дарить…». Высоцкий – «А мне плевать, мне очень хочется».

   Теперь мы можем на все это взглянуть с позиций того состояния, к которому пришло наше общество. Не без помощи такого вот протестного рыка. Что же не было в той нашей жизни того, что отражалось  в лирических песенках той поры? И не более ли дебильны были «нравы московских дворов», которые тоже имели место? Ведь и сейчас проститутки пируют с сильными мира сего, а «протестные» (точнее сказать, принципиально нецензурные) поп-поэты и певцы их ублажают. А кто-то  в упор этой «жизни» не видит и видеть не хочет. И тогда и сейчас такие люди предпочитают созидать нечто положительное, насколько это было возможно и тогда и сейчас.  Всегда есть выбор.  Но нынешние  богатеи и взяточники и нынешняя попса вышли из тех самых дворов. Тогда уже все это начиналось.  И с кем были вы, «мастера культуры»?

   И когда читаешь у Аксенова о беспрерывных кутежах, сексуальной распущенности и способе выражаться у талантливых «мальчиков» и «девочек»  - и все это, разумеется, в знак протеста по поводу несвободы, то хочется, простите, поставить вопрос ребром: о какой            свободе и каком творчестве шла речь? Что-то мне это  напоминает сценку из «Клима Самгина», когда «народолюбцы» устроили пьяные пляски и лили слезы по поводу страданий народа… Только нынешняя «элита» уже народом не прикрывается – она о себе любимой плачет пьяными слезами. Попробуем выявить социальные и личностные  основы протестных настроений этой прослойки.

   Советский строй  предоставил этим людям такие привилегии, которые они воспринимали как должное. Не надо было продираться через безжалостные джунгли, чтобы получить образование, заниматься в любых кружках,  лечиться, получить от государства жилье, да ещё и заботу о советских писателях. Но в обществе не было внятной, системно обоснованной и эстетически приемлемой программы, четко направляющей деятельность людей искусства и вообще гуманитариев. Уровень агитпропа не мог удовлетворить никого, кто обладал хотя бы минимальным уровнем талантливости и эстетического чутья. Шестидесятники были не лишены талантов, но их творчество не направлялось определенным нравственно-мировоззренческим стержнем. Того, что не дало им общество, они оказались не способны выработать сами. Ну, хорошо, не верили вы в коммунизм Хрущева и Брежнева, но кто мешал вам взглянуть на представление о коммунизме, к примеру,  Ивана Ефремова? Ах, скучно… А свое создать – кишка оказалась тонка. К тому же начавшиеся поездки на Запад и деятельность своих стиляг и фарцовщиков разжигала отнюдь не духовные аппетиты, а с ширпотребом у нас было неважно; но ведь «красиво жить не запретишь». В значительной части молодежной аудитории формировались – в силу тех же причин – похожие настроения.

   А чем можно поразить аудиторию, если нет особых идей? Оригинальностью  и протестностью, часто выражавшейся на эзоповом языке, а затем уже и открытым текстом. В этих условиях искусство превращалось в ярмарку тщеславия: кто скорее вызовет восхищенное «Во дает!». И в возмущении Хрущева присутствовала не только его культурная отсталость, но и совершенно нормальное возмущение всяческим трюкачеством, выдаваемым за новации. Только своей положительной программы он предложить не мог, как не могли её создать и те, кто вызывал его гнев. Творчество становилось формальной игрой: кто оригинальную рифму придумает, кто такое завернет, что и понять трудно – а вроде «красиво», кто «смело» приблизится к массам манерой выражаться. А жажда свободы заключалась в требовании права именно так самовыражаться и иметь для этого условия не хуже, чем на Западе (хотя те, кто там оказался, получили подходящие условия только пропорционально своему вкладу в расшатывание ситуации в России). Я не случайно сказал «Россия», а не «Советский Союз».  Ибо даже такой простой вещи не могли понять наши самовлюбленные «протестанты», что для Запада предметом желанного распада была и остается именно Россия  - независимо от её социального строя. Таковы законы конкуренции.

   В «Таинственной страсти» одной из линий сюжета является отношение героев романа к событиям в Чехословакии 1968 года. Конечно, все как один они за свободу, за «социализм с человеческим лицом» и против насилия извне. Сейчас мы можем, учитывая весь последующий опыт, трезво взглянуть на то, что тогда происходило. Были и там и у нас честные и мыслящие люди, недовольные «реальным социализмом»,  действительно желающие придать ему большую человечность и представляющие, что для этого нужно сделать?  Безусловно. Но среди «присоединившихся» гораздо больше оказалось тех, что завидовали райской жизни на Западе: такие шмотки, столько сортов колбасы и никакой идеологии! И внешние силы, враждебные нашей стране прекрасно сумели воспользоваться этим в период так называемой перестройки. Несомненно, они не упустили бы свой шанс и в Чехословакии. А наши защитники свободы – о человеческом ли лице они радели? Им нужна была свобода слова, т.е. публиковать все, что они сочинят без всякой цензуры, свобода передвижения по всему миру и свобода получать гранты или иные формы вспомоществования, от кого бы они ни исходили. И все это они приобрели в результате реставрации капитализма. А что происходит с обществом, со страной – «элите» не важно. Так что в «страстях» не оказалось ничего таинственного.  Хочется без всяких обязательств играть с образами (словами, красками, звуками), поскольку есть какие-то способности, и быть известным, прославиться, ну и, конечно, иметь средства для получения иных – старых как мир, но в модной упаковке - удовольствий.

   И что же они сотворили, получив эту долгожданную свободу? Да ничего хорошего, кроме повального увлечения эклектикой постмодернизма  и уже совершенно необузданного трюкачества. Ибо за душой-то ничего не было. А поскольку в наше время создание очередной «звезды» - проблема бизнеса и пиара, такое «искусство» становится просто формой одурачивания зависящих от моды и неплохим способом существования  и самовыражения для тех, кто одурачивает. И сколько бы «отдельные и нетипичные» не говорили, что король-то голый, этот бизнес продолжает процветать.

   Кстати форма протестности сохраняется. Хочется обматерить весь мир и заработать на этом известность, славу и деньги. Возьмем один из последних случаев (простите, акций). Группа художников (?) решила вспомнить подростковые проказы, но не заборе, а в масштабе грандиозном. Когда ночью Литейный мост в Санкт-Петербурге разводят, то на его поднятых половинках обозначается огромный мужской член. И прямо напротив Большого дома (здания КГБ). Ну, смельчаки! И… получили премию. Я не нахожу слов. Инфантилизм? Наглость? Безвкусица? Шизофрения? Или такова теперь судьба искусства?

   В самом деле, а что делать человеку, избравшему соответствующую профессию, если, как ему кажется, все уже сказано великими, а себя заявить хочется? Беда в том,  что у таких «профессионалов» не просто нет идей за душой – отупляющая мода выела из их душ те природные человеческие ценности, без которых, действительно, лучше человека заменить киборгом. Им не объяснишь, что весна, море, закат, красота любимого лица, таинство общения со вселенной и человеческого взаимопонимания  в своей неповторимости и при встрече с неповторимостью взгляда художника никогда не иссякнут. Но ведь я не смогу написать так, как Пушкин?  - И не надо, пиши так, как ты видишь и переживаешь. - Но ведь нет гарантий, что тогда я прославлюсь и сумею занять место под солнцем?

    В том-то и беда. Желающих слишком много, а трамвай не резиновый. Вот и пускаются во все тяжкие, чтобы отличиться. Думаю, что на таком пути вырождение искусства неизбежно. А если произвести радикальную переоценку ценностей? Однажды я лежал в больнице, и в нашей палате оказались два поэта. Один – начальник строительного участка рвался в профессиональные писатели. Стихи были явно слабые. Но апломб и напор, уверен, привели его к успеху. Другой – скромный, интеллигентной внешности, кто по профессии – не помню, но точно, что не член Союза писателей. Он дал мне почитать стихи – тонкие, лирические. В авторстве не признавался, но я понял, что – его. Так, может, таково предпочтительное будущее? Не надо делать профессиональную карьеру, но пусть искусство – если ты склонен им заниматься  - станет органической частью твоей жизни. Общая грамотность растет. И прекрасно, что многие могут грамотно писать стихи, неплохо рисовать, обладают музыкальной грамотностью. Но зачем же всем ориентироваться на «звездность»?! Было бы разумно, чтобы в обществе регулярно осуществлялась особая гуманитарная экспертиза для квалифицированного отбора самых лучших, тех, чьё самовыражение и по содержанию и по форме способно задавать созидательный и  гуманный тон духовной атмосфере общества в её эстетическом аспекте. Вот они пусть и будут профессионалами и учителями, передающими эстафету.  А толкотня локтями на ярмарке тщеславия – к чему она?

   Читатель, ежели таковой найдется, уже готов воскликнуть: «Утопия!». И, к сожалению, будет прав. Те, кто сделал из искусства шоубизнес, разумеется, не уступят. И обуреваемые отнюдь не таинственными страстями – тоже. И как добиться, чтобы гуманитарная экспертиза не напоминала собой нынешнее жюри или былую идеологическую комиссию? Да, не в том обществе мы живем… А другое пока создать не удалось. Извечный же наш вопрос «Что делать?» давно получил массовый ответ со стороны «ударников капиталистического труда»: деньги и карьеру. Любым путем, в том числе посредством самовыражения в «искусстве». Читатель, если он окажется доброжелательным, попробует меня утешить: «Но ведь есть же в любой области, и в искусстве тоже, настоящие творцы». – Есть и всегда были. В Средние века, к примеру,  помимо тех, кто грабил и оказывался ограбленным, одинокие монахи переводили Аристотеля. Так, может, пророчество Бердяева о «Новом средневековье» уже сбывается? Причем в глобальном масштабе…